Да когда ж ты уже сдохнешь? – Думала Аденауэр, сидя на кресле в кабинете главы отделения недугов от заклятий мюнхенского госпиталя. Сидела на подлокотнике, поставив стопы в аккуратных туфлях на сидение, и положив подбородок на подставленный сложенный кулачок. Сверху вниз смотрела на распластанного по бело-багровому ковру главу отделения недугов от заклятий.
Еще пару часов назад ковер был белым. Бахмайер, уже едва дышал, пуская кровавую пену изо рта и носа при каждом выдохе. Но вначале держался весьма бодро.
Хельга четыре дня назад добавила содержимое, приобретенной у Йоля фон Шеллендорфа пробирки, в бокал с вином Юстуса, когда он заявился в ее дом на ужин. Рука не дрогнула. Вообще ничего не дрогнуло в ней, ни единой струны не было задето, пока она с противоположного конца стола наблюдала, как наставник и любовник выпивает растворенную в бургундском собственную смерть.
Позже Хельга встревожилась, что он ее заподозрил в чем-то, в ту ночь он был особенно груб с ней. Но как показали следующие три дня – напрасно: Юстус мало того, что не подозревал ее, так и вовсе не выказывал никаких признаков болезни. Еще сегодня утром как ни в чем не бывало пришел на работу в приподнятом настроении, провел обход, осмотрел самых тяжелых пациентов. За обедом почувствовал себя не очень хорошо, у него из носу прямо в салат хлынула кровь. «Участливая» Адэнауэр тут же применила к нему кровоостанавливающие чары и порекомендовала начальнику пойти немного отдохнуть в кабинете, он, должно быть, переутомился.
Уже решившая, что рыжий ее обманул с вирусом, она почувствовала, наконец, предвкушение. Возможно, она будет так любезна, что даже вытянет из Бахмайера воспоминание о смерти, в качестве небольшого жеста благодарности. Хельга не умеет быть благодарной, но умеет сделать вид.
Считанные часы прошли, когда Хельга, выполнив и перепоручив свои рабочие дела, пришла в кабинет заведующего, предварительно убедившись, что ее никто не видел, запечатала дверь с помощью чар. Мужчина уже лежал на полу, свалившись или соскользнув из кресла.
Зрелище, мягко говоря, не для слабонервных. Под ним уже расплывалась огромная кровавая лужа, щедро впитываемая белоснежным ворсом ковра, кровь вытекала мерно, плавно, ровными струями без пульсации, изо рта, из носа, из ушей, из всех мелких и не очень царапин и ссадин, нанесенных ногтями Хельги накануне. По желтовато-серой, сухой точно пергамент, коже проявлялся сосудистый рисунок, складывающийся из сплетений линий артерий и вен.
Серые губы еще шелестели что-то, когда она появилась, просили о помощи, звали на помощь. Она увидела надежду во взгляде учителя, склонившись над ним, показывая себя. Но по ее внутреннему эмоциональному фону он все понял. Хельгу захлестывало удовлетворение, она торжествовала, получала откровенное неприкрытое удовольствие наблюдая за его медленной, растянутой во времени гибелью. Его яростью, бессильной и пустой.
Бахмайер не спрашивал за что, ответ на поверхности лежал для обоих. Только сыпал сухими угрозами, шероховатыми как осенние листья на слабом ветру, оскорблениями, шелестящими камышом у болотного берега, мольбами.
Зря молил. Все равно, что молить меч палача. Пусть выковал его Роланд с дружками, но заточил он, Юстус. Хельга с улыбкой выслушивала все слова, не перебивала. Ей нечего ему больше сказать, а о том, что она умеет улыбаться ему рассказать некогда. Он захлебнулся собственной кровью, залившей дыхательный пути, вместе с тем как жизнь покинула мужчину, Хельгу покинуло удовольствие, сменившись опустошением. Странное, неуместное, но привычное чувство, оно накатывало на нее всякий раз, когда она вычеркивала очередное имя из своего списка.
Воспоминания забрала, как и планировала, аккуратно переступая через лужи, покинула кабинет, а затем и госпиталь. Летние вечера долгие, Аденауэр переступила порог больницы, а еще даже не начало смеркаться. Как и многие жители города решила пройтись домой пешком. По дороге думала о том, кто его обнаружит и так ли хороши микроскопические друзья Йоля фон Шеллендорфа, чтобы их не смогли обнаружить патологоанатомы.
В любом случае свою связь Хельга и Юстус держали в тайне, берегли старательнее, чем монахини свою девственность и, если выявится элемент вмешательства в смерть Бахмайера, к Хельге его не привязать. Она ведь помогала ему в больничном кафетерии. Все видели – помогала.

Посреди ночи Аденауэр проснулась от звука чьего-то кашля. Не сразу поняла откуда он, она ведь не на дежурстве. В груди у нее щекочет, просыпается звенящими бусинами, вызывая новый приступ. Волшебница убирает ладонь, которой прикрывала рот, ощущая нечто влажное, вязкое на пальцах. Касается пятна на подушке, такое же на ее щеке.
Она вскакивает из постели, уже догадываясь что случилось, но не веря. С края прикроватной тумбочки хватает неловким жестом палочку зажигает свет. На пальцах и на подушке кровь. Ее, Хельги, кровь. На простынях, на сорочке, алые пятна и разводы. Торопится в ванную комнату рядом со спальней, к зеркалу, скорее.
На белом лице подсохшие уже и свежие потеки, на участках, где кожа особенно тонкая: возле глаз, у висков, на шее уже тонкими изломанными веточками тянутся кровеносные сосуды.
С губ Аденауэр срывается проклятие. Перепачканные пальцы сжимают до дрожи фаянс раковины, оставляя разводы.
Чертов рыжий ублюдок, уверял ее, что его вирусы не передаются. Что жертва единственный и конечный носитель. Хельгу трясет точно в ознобе. От холода? От ярости?
Что ж, будет весьма иронично, когда она сдохнет здесь, в собственной ванной, по той же причине, что и последняя ее жертва. Ей даже казалось она чувствует, как миллиарды вирусных единиц текут в ее крови, сжирая все вырабатываемые ее телом факторы свертывания. 
Хельга делает глубокий вдох, заставляя угаснуть все то, что воспламенилось внутри нее. Тут же сгибается пополам над раковиной, выворачивая все содержимое желудка на белую поверхность. Потемневшая кровь разбрызгивается по всей ванной, пока Хельга не умудряется остановиться. Сползая, как и несколькими часами ранее Юстус, на пол, застеленный ковром.
Ладно, ладно, - думает, утирая тыльной стороной ладони губы, прислоняясь разгорячённым лбом к приятно прохладному кафелю пола. Хельга Аденауэр не впервые попадает в заведомо проигрышную ситуацию. Раньше она всегда находила выход – найдет и сейчас.
Ей нужно лекарство, а раздобыть его можно было у одного единственного человека в Баварии. У Йоля фон Шеллендорфа. Ей нужно только встать.
Легко сказать. Аденауэр опирается рукой о край заляпанной раковины и заставляет себя подняться. От усилия ее выворачивает снова, и кровь уже не такая темная, заметно свежее. Наскоро умывает лицо в ледяной воде, смывает насколько получается багровое с рук. Толку не особенно много, из носа по губам и подбородку хлещет новая. А ее в миниатюрном теле и без того не так уж много.
Убью ублюдка.
В комнате хватает первое попавшееся платье, натягивает поверх сорочки. Первый попавшийся предмет хватает со столика, чтобы сделать из него портал – ее нож. Нет. Откладывает в сторону. Книга подойдет лучше. Кастует «портус». Слава всем богам, что адрес она помнит с тех пор как посылала Шеллендорфу сову с просьбой о встрече. Получается не сразу. Но когда предмет загорается голубым – быстро кладет ладонь на обложку.
Мир сжимается, нечто крюком под ребрами протаскивает волшебницу через крошечную трубочку для коктейлей, прежде чем выплюнуть на пороге чужого дома. Хельгу скрючивает новым приступом кашля и подступившей тошнотой. Преодолев кашель, слабость, головокружение, она подбирается к входной двери и стучит по ней изо всех сил.
Не очень сильно, на самом деле, но настойчиво. В голове туманится, от этого ее захватывает в плен страх из самых глубин души, из детства, когда она была такой же беспомощной и зависимой от других как сейчас. Хельга ненавидит это чувство, это чувство для слабых, а она…
… а она теряет опору, когда кто-то открывает дверь внутрь, потому что предплечьем левой руки упиралась в гладкое дерево, пока правой стучала по нему кулаком, и падает прямо под ноги открывшему. Едва умудряется остаться на коленях, ладонь выставляя вперед, прежде чем бессильно распластается. Не знает сможет ли уже подняться, Юстуса болезнь забрала за пару часов после проявления клинической картины. Хельга первые часы своей клиники проспала, не знает сколько прошло времени. Ее снова рвет кровью на вычищенный до блеска пол.

У Хельги Аденауэр в жизни столько всякого дерьма происходило, столько боли, слабости, ран, травм, в том числе психологических. Столько, что хватило бы на целый небольшой баварский городок. Поэтому она не смогла бы с уверенностью сказать, что происходящее с ней сейчас — худший момент в ее жизни. Но если выживет — в топ-10 эта ночь точно войдет.
У нее все равно нет сил сопротивляться, когда горло перехватывает воротом ее собственного же платья. Окровавленная ладонь успела преодолеть только половину расстояния, оставляя кровавые разводы на ослепительно белом полу, когда ее уже отпустили. Щелчок захлопнувшейся двери она не слышит. Хельга закашлялась, касаясь пальцами своей шеи, алые брызги от кашля распространяются все дальше, разукрашивая стерильно белое жилище фон Шеллендорфа, под тон его собственной коже.
Кровь спешно покидала привычное русло, заливая полости внутри организма, или пропитывая плотные ткани, от чего Хельге было так больно, или вытекая наружу даже через минимальные незаметные ссадинки на коже, о существовании которых волшебница даже не знала.
Чудовищная слабость оплела точно паутиной все тело. Непередаваемо унизительная. Хельга жизнь положила, чтобы искоренить это, чтобы никогда не вспомнить о своем положении безвольной куклы, марионетки, пленницы в собственном доме. И вот — распластанная на полу в чужой квартире, где ей даже не факт, что помогут или сумеют помочь, она даже не может разозлиться. Или заплакать.
Ее как будто здесь уже нет.
В голове темнеет. Столько лет проработав целителем, она знает, что это — отключается мозг. Кровь не приносит ему кислорода, у него нет сил тоже, нет топлива для работы и поддержания собственного жизнеобеспечения. По краям поля ее зрения появляется темнота, вытравливая все новые и новые участки изображения по направлению к центру. Черный обод как на фотографиях конца прошлого века.
Хельге страшно?
Должно быть очень, но сил это почувствовать у нее нет. Она никогда не задумывалась о смерти, хоть и была ее носителем для других. Смерть — это то что происходит с другими. Только не сегодня. Отправив в тот мир Бахмайера, немка недостаточно плотно затворила за ним дверь и из-за своей неосмотрительности вот-вот отправится следом.
Только своей ли?
Она заходится кашлем, дыхательные пути не любят, если в них что-то заливается, когда ее подхватывают на руки. В поле зрения появляется плечо, укрытое шлафроком, частично белую шею с такой тонкой и ранимой кожей, что кажется дотронься — появится гематома, подбородок. Выше взгляд не поднять, голова бессильно покоится на груди несущего ее куда-то вглубь квартиры.
Наверное, ей все-таки страшно.
Рука одна прижатая к ней, другая безвольно болтается в воздухе, будто тряпичная. По ней вниз к земле стекает струйкой алое, прочерчивая путь по тонкому запястью, по пальцам, застывая у самых кончиков, у ногтей, точно в замешательстве падать или нет, но затем, решившись, скрывается вниз. На предплечье у нее разошелся рубец, место давнего открытого перелома, когда ее брат проверил на практике свое очередное «что, если». Там был не только Роланд, но и один из его приятелей. Краузе.
Вот что общего у нее и рыжего, чью квартиру она заливает своей драгоценной чистой кровью. Смерть Краузе, разделенная на двоих.
Йоль ей что-то говорит, но смысл ускользает, будто он не на немецком изъясняется, а на китайском. Хельга не смогла бы ответить все равно, особенно в тот миг, когда ее снова выворачивает кровью на его расчудесный шлафрок и пижаму под ним. Она не успела ничего сказать ему, совсем, но бывшему целителю отделения вирусов и торговцу вирусами же ее слова и не нужны были, чтобы понять, что произошло.
Фон Шеллендорф кладет ее на диван, у Хельги такое чувство, что это не диван — облако, и она летит сквозь него, медленно, потому что оно мягкое и плотное. Губ касается кривая усмешка, ее сознание защищается от ужасающей правды, рисуя все эти облачные картины: она умирает. Прямо сейчас, прямо здесь, жизнь ее оставляет, подкинув напоследок болезненный укол где-то на сгибе локтя. Становится всё темнее, набегает с боков мрак и заполняет, в конце концов, собой всю картинку.

Когда Хельга Аденауэр снова открывает глаза — ее встречает белизна. Безупречно чистая, сияющая. Она могла бы подумать, что это рай так выглядит. Но посмотрим правде в глаза: после всего ею сделанного туда ей путь заказан. А значит она на земле, там же где и была, в своем слабом до беспомощности, до непозволительной уязвимости, теле.
Немножко сил у нее есть, накопилось, хватает повернуть голову на бок. Медленно белое подкрашивается алым, сначала редкими точками и каплями, затем струйками и дальше вовсе лужами. Да как же она умудрилась стены запачкать?
Дальше взгляд падает на нечто рыжее, очень близко от нее. Невольно хочется отодвинуться дальше, увеличить дистанцию и оградиться, но для Хельги любое активное движение пока из области фантастики, как бы сильно ей не нравилась близость другого человека в ее личном пространстве.
Дальше больше. Рядом с ее вытянутой на диване рукой лежит его рука, кажущаяся такой тонкой, бледной с россыпью веснушек или капель крови. Хельге пока сложно сосредоточиться. Руки соединяет трубка, две иглы, одна в ее вене, другая в его. О, она знает, что он делает.
Второй порыв Хельги в точности дублирует первый. Отодвинуться и оградиться от этой вопиющей близости. Это вам не человек, дышащий вам в затылок в очереди в кафетерии госпиталя. Это человек, не то, что пробравшийся в ваше личное пространство, но пробравшийся вам под кожу, человек, чья кровь течет в ваших венах.
Аденауэр ничего не может сделать. И не сделала бы, если бы могла. Маленький и тонкий поток жизни течет по этой трубочке от него к ней. Спасение. Невольно ей вспоминается эпизод из прошлого, когда она заглянула в больничное крыло школы после очередного занятия по боевой магии, она видела там его, такого же белого до цвета простыней, истекающего кровью из каждой кожной поры. Она тогда ушла. Не потому что не могла ничего сделать или не знала как помочь. У нее и мысли такой не возникло, она не захотела бы. Йоль вряд ли помнит тот эпизод и слава Одину.
Теперь на его месте она и он не ушел. Не оставил ее умирать где-то на полу в прихожей.
Из уголка глаза стекает слеза, где-то между виском и скулой, не доходя до уха падает на бывшую когда-то белой обивку.
Хельга правда думала, что умрет. И думает почему Йоль фон Шеллендорф ее удержал.
— Йоль… — губы не хотят складываться, стянутые кровавой коркой, воздух не хочет проходить через гортань, скребет там наждаком, вызывая новый приступ кашля, который на удивление не сопровождается свежим кровавым потопом. Она пытается пошевелить рукой, пока безуспешно. В ее теле идет война вирусов с антителами. Разрушение приостановлено, но восстановление займет намного больше времени и целительских навыков.
Почему он не убил ее? Очевидно же, проблема с его вирусом и это может обернуться для него катастрофой если узнает хоть одна живая душа. И эта душа жива, ценой его стараний и его крови.

Ещё бы она не была в сознании. Лично отправившая на тот свет кучу народу, Хельга боится даже закрывать глаза, когда смерть так близко подобралась к ней самой. Боится, что отвлечётся, расслабится на мгновение, и старуха с косой подхватит её и унесёт в подземный мир. Аденауэр не боится тех, кто будет ждать её по ту сторону: отца, брата, Краузе, Бахмайера и тех, кого она убила по его приказу, - она научилась давать отпор и бить первой при необходимости, но пожить своей жизнью, без участия кого-то довлеющего над ней ещё не успела.
Не успела надышаться воздухом с ароматом свободы и каких-то косметических средств.
Хельга недоуменно уставилась на неясное рыжее пятно перед ней.
Йоль – подсказывает ей сознание откуда-то издалека.
Так странно, что в мире кто-то может так спокойно готовиться ко сну, умываться, и пользоваться косметикой, когда она сама задержалась в шаге от того, чтобы уйти из него.
Зрение понемногу восстанавливается, из центра, но еще не четкое, смазанное, затененное по краям. И шум в ушах противный и звонкий уменьшился, но не исчез совсем. Однако сквозь него Хельга слышит успокаивающий голос рыжего волшебника и обещание не дать ей умереть, данное дважды.
Немка приучилась никому не верить на слово, но в словах фон Шеллендорфа звучит уверенность и неколебимость. Она перестаёт бороться, тонет во тьме.
Когда Хельга открывает глаза в следующий раз в окна бьёт дневной свет, слишком яркий, глазам больно. Закрывает их снова, закрывается от мира.
Другой раз приходит в себя уже вечером, когда мягкое персиково-золотое сияние переливается через верхний край оконной рамы, на потолок, делая белое – цветным. Хельга не сразу понимает где она, долгое время изучает цветастые переходы на потолке, наслаждаясь счастливой безмысленностью. Никогда ещё в её голове не было так пусто.
Затем возвращается сознание, самоощущение, слабость и тошнота от потери крови, тонко звенящая головная боль. Следом – воспоминания, в которых неприлично много крови, ещё неприличнее – её собственной. Слабость и вопиющая уязвимость, такая, что хочется подтянуть колени к животу, свернуться калачиком, как делала это в детстве, когда была объектом издевательств Роланда.
Она понимает, что спала в чужой постели, что находится в чужом доме, что это не больничная палата, хоть уровень белизны и стерильности здесь зашкаливал, как выглядят те Хельга знает досконально. Понимает, что больна, по своему самочувствию и повязке на руке. Отмечает, что следов вчерашнего (вчерашнего ли?) кровавого потока не осталось, ни на стенах, ни на полу, ни на одежде, как, впрочем, нет и самой одежды, вместо неё чья-то чужая пижама, ни на коже. Кожа её собственная, а вот то, что под ней – нет.
Осознание произошедшего оглушает Аденауэр, свалив разом все события, но в авангарде оставив прозрачную трубку соединяющую её и Йоля вены. Рыжий спас её. Сам накосячил – сам и спас.
Аденауэр усмехается, сухие губы трескаются, но это не останавливает немку. Глухой смех, просыпается в груди сухим трескучим песком и рвётся наружу, сквозь содранное давешним кашлем горло. Она не умерла. Отличный повод для веселья. Антитела фон Шеллендорфа не позволили вирусам докончит начатое, и даже само переливание её не убило. Либо Йоль не успел после ухода позабыть всё, чему его учили в магическом госпитале, и он нивелировал последствия, либо у них одна группа крови. В мыслях холодным и гладким ужом проскальзывает неприязнь к своей общности с ним, но его тут же загасило осознанием, что общее у них теперь другое. Нечто куда более личное, интимное. Его кровяные клетки в её венах.
Надо признать, ещё ни один мужчина не был к ней настолько близок, как оказался самый неожиданный для этого вариант – Йоль фон Шеллендорф. Он в её легких, в её мозгу, в её сердце, в кончиках её пальцев. Хельга потирает пальцы, в задумчивости на них уставившись, точно через кожу собирается увидеть эритроциты и лейкоциты.
Когда в ушах стихает шум, волшебница понимает какая вокруг стоит тишина.
Его, что, нет дома?
Хельга откидывает одеяло и спускает ноги с кровати. Её немного кружит, но не настолько, чтобы это мешало передвигаться. У изножья любезно оставлен халат, в который Аденауэр тут же кутается. Изначально предназначенный для высокого человека, он волочется за ней по полу, пока она тихо переступает босыми ногами по гладкому, словно из непрозрачного стекла сделанному, настилу. Мимо зеркала она проходит не глядя, не желая видеть призрачную бледность, которая сейчас может посоревноваться даже с шеллендорфской.
Рыжий обнаруживается в комнате со столом, диваном и креслами. Аденауэр проходит и присаживается напротив него, подобрав под себя одну ногу. Сперва молчит, не знает, что сказать в первую очередь: какой он придурок безмозглый, что так её подставил или благодарить за то, что благородно спас ценой своей крови.
- Знаешь, если ты всех своих покупателей заставляешь пройти через это, то в скором времени можешь лишиться клиентов, - она выбирает третий вариант.

Отредактировано Helga Adenauer (2021-06-13 20:54:58)

Хельге не понравилось бы оказаться в бесконечно унизительном в своей беспомощности положении, когда годами тренированные разум и тело выходят из-под контроля из-за нанесенных им невидимых ран. Не понравились бы слабость и беззащитность, открывшиеся чужому человеку, до того видевшему в ней лишь спокойную холодную мраморную уверенность. Не понравилось бы узнать, что кто-то чужой видел рубцы, зазоры и трещинки, сквозь которые можно обычную иглу поместить внутрь Хельги и застопорить работу механизмов в глубине, шестерен и пружинок. Не понравилось бы быть зараженной вирусом-убийцей, быть жалкой, в самом полном смысле этого слова, жалкой распластанной на полу, грудой запачканного тряпья, наполненной спешно утекающей кровью. Не понравилось бы доверяться кому бы то ни было. Самой себя отдавать в чужую власть. Не понравилось бы приходить в себя в запертом доме, не знать где ее волшебная палочка, где ее одежда и с чьего плеча эта божественно уютная пижама, сотканная точно из облака. Не понравилось бы понимать, что кто-то чужой ее раздевал, умывал, укутывал. Не понравилось бы, что кто-то так смотрит на нее и думает о том какая Аденауэр маленькая и жалкая. Не понравилось бы быть зависимой от кого-то, быть в долгу. И больше всего не понравилось бы, что кто-то ставит рядом с ней местоимение «моя».
Но теперь это уже не имеет значения. Это все свершилось и отправилось в прошлое, времени глубоко наплевать, чего вы хотите или не хотите. Отмотать и пережить заново Аденауэр не умеет. Возможно, будь она умнее, во время обучения выбрала бы нечто интересное и полезное, вроде магии времени или артефактологии, или драконоведения, или темных искусств. Но Хельга, загнанная в угол, испуганная и ничтожная, была готова на что угодно, лишь бы такой не остаться навсегда, она выбрала бой, боль и смерть. Она отбила свою жизнь и власть над собой у отца, брата, наставника, чтобы… что?
Вот так одной августовской ночью принести ее на раскрытых ладонях Йолю фон Шеллендорфу?
И отдать ему?
Взвыть от этого хочется. Но Аденауэр не умеет. Плакать. Тоже давно разучилась. Нож схватить и резануть по удивительно красивой, точеной шее рыжего, разом обрезав все паутинно тонкие ниточки, тянущиеся от него к ней. Но ножа нет, волшебной палочки тоже, а безоружной… 
Бывший стажер мюнхенского госпиталя совершенно прав: она маленькая. И даже ему, худому и мертвенно бледному, вероятно удалось бы ее одолеть, тем более сейчас, после болезни, придушил бы как котенка. Ей нужно больше тренироваться, развивать помимо магической и физическую силу.
Хельга, сидя напротив Йоля в гостиной, выдерживает его взгляд, внимательный, пронизывающий, липнущий. Она не шелохнется, не закроется и не свернется в своей защитной броне. Она не утруждает себя запахиванием халата и ворота рубашки от пижамы, которая явно ей велика, несмотря на уменьшающие чары. От Йоля ей уже нечего скрывать, ему лучше всех известно, что у нее внутри – он.
Хельга растеряна. Ее очень рассердила вся ситуация и она серьезно считала виновником продавца вируса, но сейчас глядя на него, волшебница вообще не понимает, что чувствует. Помимо злости, усталости, в какой-то степени обиды, там есть что-то еще. В этом спутанном ворохе, точно клубок шерстяной нити, попавшийся в лапы низзла, есть что-то еще. Благодарность? Йоль все-таки спас ей жизнь.
Другие – не сделали бы того же. Один запер бы в дальней комнате, лишь бы было тихо, другой устроился бы удобнее – наблюдать за ее мучениями, третий добавил бы дополнительных, или вовсе закопал, не дожидаясь пока Хельга умрет. Ее не спасли бы, даже если для этого не пришлось бы прилагать никаких усилий. Что уж говорить о том, чтобы пожертвовать для этого свою кровь.
Йоль спас ей жизнь.
Улыбается ей. Шутит? Или иронизирует? Черт его разберет. С Йолем всегда сложно, в нем нет маркеров, присущих другим людям, по которым Аденауэр считывает эмоции. Он не закрыт как она, не спрятан под фарфоровой маской, напротив даже кажется отзывчивым и любопытным, но заглянешь чуть глубже и наткнешься на глухую стену. Увидеть, может быть, что-то и увидишь, но ни черта не поймешь.
Хельга будто бы случайно отодвигается глубже к спинке кресла, чтобы избежать возможного прикосновения, когда веснушчатая ладонь тянется к ней. Хватит с нее этого, хватит с нее Йоля фон Шеллендорфа на сегодня: он течет в ее венах, он окружает ее уютной мягкостью пижамной ткани извне.
- Я сделала все как ты сказал, - не соглашается Хельга. Она уже два дня думала, что просчитался именно фон Шеллендорф, точнее, что он ее обманул. – Я подмешала вирус к вину и после не трогала руками бокал, не соприкасалась с кровью жертвы, когда он наконец начал истекать кровью. На четвертый, кстати, день, а ты помнится обещал, что за три все будет решено. Я была осторожна Шеллендорф и все равно заразилась вирусом, который не передается. – Аденауэр выделяет голосом последние слова, вменяя их в вину собеседнику.
Бахмайер умер на день позже обещанного, Хельга чуть не умерла еще одним днем позже. Как сумеет объяснить это создатель микроскопических убийц? Может идея схватиться за нож не была лишена оснований?
- В любом случае, я благодарна тебе за спасение, Йоль, но мне нужно в госпиталь. – Она осматривается по сторонам как бы в надежде обнаружить свое платье и волшебную палочку поверх, но затем застывает на веснушчатом лице мужчины. Хельга не знает вольна ли уйти.

Отредактировано Helga Adenauer (2021-06-13 20:46:44)

Вряд ли Хельге требуется подтверждение факта контагиозности вируса, даже от такого специалиста как Йоль, она прочувствовала все на собственной шкуре. Она приподнимает брови, придавая бумажно-белому лицу выражение «да неужели?» Вопрос в том почему оба об этом узнали уже после того, как рыжий продал ей вирус, а она заразила им свою жертву. Небрежность? Намерение? Или фон Шеллендорф не так хорош в своем деле, как сам считает.
Это правда, Хельга слишком тесно контактировала с жертвой сложно этого не делать, когда жертва – любовник. Но Йоль говорил о крови, остерегаться соприкосновения с кровью, с этим Аденауэр была предельно осторожна. Она вспоминает как наблюдала за последними минутами жизни Юстуса, как алое изливалось из него мелкими ручейками и крупными потоками, точно он медуза, выброшенная на нагретый солнцем камень на морском берегу, как приподнимала подол белоснежного летнего платья, как ножки в белоснежных же туфлях переступали кровавые реки, растекшиеся по полу кабинета заведующего отделением недугов от заклятий.
Она была осторожна все время, пока ждала смерти наставника, кроме момента так называемого тесного контакта, когда в пылу обуревающих страстей могла забыться. Или позволить забыться Юстусу. Всего на секунду, едва не стоившую ей жизни.
Поэтому Аденауэр затыкается и не продолжает спор и поиски виноватого. Йоль прав: что сделано, то сделано. Она выжила.
- Возможно он имеет потенциал вырваться из-под твоего контроля и устроить эпидемию, в которой чудесным образом выживешь лишь ты, как имеющий иммунитет. – Она пожимает плечами, не замечая сползающего халата. – Точнее мы. – Подумав, добавляет Хельга.
Не толика, - хочется возразить Аденауэр, - не толика, но половина, ты продал мне вирус, над которым нужно еще работать. Не проверенный и не надежный.
Но Йоль спас ее, поэтому волшебница молчит.
Господин Ходячее Исключение. Он единственный из ныне живущих, кто знает, что она собой представляет на самом деле, единственный, кому это знание не стоило жизни. Единственный, к кому она испытывала благодарность, или нечто максимально приближенное к этому чувству. Единственный кто помог ей и не просит ничего взамен. Или это пока не просит?
А потом он изничтожает свою исключительность, делая тоже, что и все остальные – недооценивая, сравнивая, выставляя неразумной и не выдержавшей сравнения с какими-то другими безымянными и безликими его клиентами. Фон Шеллендорф вероятно хотел сделать акцент на другом, но для Хельги смысл прозвучал чуть ли не голосом ее отца: ничего другого от тебя и не ждали, на большее ты не способна. Чертов старик уже который год покоится в земле, а вытравить его из своей головы Хельга не сумела.
Задевает?
Задевает.
Аденауэр вздыхает. Это хорошо, это позволяет черепкам разбившейся фарфоровой маски подняться с пола и занять свое обычное место, соединяясь по местам раскола словно под действием заклинания репаро. Позволяет спрятать лицо; спрятать противоестественную для Хельги уязвимость, точно она грудную клетку вскрыла и позволила рыжему заглянуть внутрь, магическим фонарем высветить живущую там тьму и уродливых чудищ – ее сущность; израненную девчонку спрятать за спиной хладнокровной мстительной ведьмы. Закрыться.
Шеллендорфа интересует – кто? Он не спрашивал, когда продавал пробирку, Хельге вообще показалось у него что-то вроде правила не узнавать для кого его клиенты приобретают товар. Но сейчас любопытство сквозит в каждой его черточке, так что даже невосприимчивой Аденауэр это видно. Он всегда был таким, не скрывающим своего интереса, не знающим в нем границ, готовым если нужно подойти непозволительно близко, протянуть руку, коснуться кожи или волос. На первых курсах в школе Хельга на одном из праздников обнаружила Йоля в десяти сантиметрах от себя, пристально разглядывающего веснушки на ее лице. На вопрос, что ему надо, с подкупающей прямолинейностью ответил вопросом – почему у нее есть веснушки, она ведь не рыжая. Сейчас примерно так же: взгляд его пристальный, пронизывающий, ощущающийся скорее, как прикосновение, больше не тревожит струн, натянутых по ребрам.
Что фарфору прикосновения? Под пальцами согреется, но отпустишь – тут же стынет.
Одну смерть они уже разделили на двоих с Йолем. Ничего не изменится если разделят другую.
- Юстуса Бахмайера. Его должны были обнаружить не позже полудня, значит все уже в курсе. Я его ученица, будет подозрительно, если я не явлюсь на дежурство в день его смерти.
В словах Йоля есть истина, целитель в Хельге прекрасно понимает обоснованность его рекомендаций. Но ее нынешняя бледность может сыграть ей на руку в будущем спектакле, когда Аденауэр будет изображать печаль. А слабость… можно объяснить шоком от известия, она же женщина, большего от нее не ждут. Пара порций зелий помогут ей продержаться на ногах смену.
Но кажущуюся заботу Йоля о ее состоянии Аденауэр списывает на ответственность за спасенную жизнь, когда спасителю кажется он обязан оградить от любых угроз того, кого вернул с того света. У целителей она быстро притупляется, у Хельги отсутствует в принципе. Йоль, однако, уже не целитель.
- Ты мог этого не делать, не тратить на меня свою кровь. – Просто подождал бы пару часов, а потом спрятал бы тело и жил спокойно. Никто не узнал бы о промашке с вирусом, никто не расхаживал бы по его дому в его пижаме. Хельга не спрашивает того, что в действительности хочет узнать – почему спас.

Отредактировано Helga Adenauer (2021-06-28 10:27:44)

Скоро в и ее венах кровь Йоля исчезнет. И месяца не пройдет, как организм волшебницы выработает новые кровяные клетки, которые придут на замену утерянным, разлитым по полу в ее доме и в доме фон Шеллендорфа, на замену тем, что отдал ей он. Антитела останутся дольше, подтолкнут так называемые клетки памяти выработать свои. Но останется нечто другое. Чего не увидеть ни невооруженным глазом ни в окуляры микроскопа. Чего не коснуться пальцами, не почувствовать кожей.
Тонкая невесомая нить - от него к ней, что на деле прочнее всех тех цепей, которыми ее пытались оплести Аденауэры и Бахмайер. Юстус потратил годы на это и все впустую, Йолю потребовалась всего одна ночь и Хельга, сидя в кресле напротив него, поводит плечами, как если бы на ее шее в действительности уже висела тонкая золотая цепочка.
Она может сколько угодно плечами поводить, от нее так просто не избавиться, до тех пор, пока один из них не умрет или Хельга не выплатит свой долг. Долг стоимостью в жизнь.
Ей нехорошо, некомфортно, наверное, даже страшно, но это не тот страх, что опутывал ее ночью, давил надвигающейся темнотой. Другой, от которого хочется бежать, так быстро, как только сумеет, пока в легких не разольется огонь, а в правом боку – боль, точно от кинжала, и так далеко, пока эта связь не оборвется или ее не задушит.
Понимает ли это сам фон Шеллендорф? Чувствует?
Чертов Йоль не читается. Хельга не знает. 
Мужчина напротив закрыт от нее, так же, как и она закрывается от него, он уверен, спокоен, он знает кто хозяин положения. Не сводит с нее взгляда, будто хочет заглянуть внутрь. Не под одежду, обнаженность тела его не интересует, интересует – душа, и то, что у Хельги вместо нее, то, что она старательно прячет подо льдом и фарфором.
Не лезь, - посылает мысленное предупреждение Аденауэр. – Чудовище внутри сожрет тебя, если его растревожить.
Любопытство Йоля его точно растревожит.
На его вопрос волшебница отвечает не сразу. Наверное, после всего, что было, правильнее солгать. Только зачем? Для красоты момента? Из чувства благодарности? Она не умеет быть благодарной, а делать вид глупо.
Они оба знают правду. Хельга задумчиво кивает головой.
- Да.
Он так и продолжает сидеть подавшись вперед.
- До сегодняшнего дня именно так бы я и поступила.
Этот день подвел своего рода черту. Нельзя умереть, вернуться и надеяться, что это ничего не изменит. Не так ли, Йоль? Тебе это как никому известно.
- Интересно, - подтверждает Хельга, но поскольку Йоль сам не собирается удовлетворить ее интерес, приходится спросить прямо, не хотела, но он подвел ее к этому вопросу, будто к обрыву и сказал - прыгай: - почему ты поступил иначе?
Он воспоминает ее детское прозвище, воскрешая далекие от приятного воспоминания, вынуждая отвести взгляд. Последний вишневый луч мазнул по белоснежному потолку и исчез, прятавшись за крышами соседних домов. Ее дежурство уже началось, но она все еще здесь.
- Зато ты его испытываешь без меры.
Там за окном, через многие улицы и километры, в госпитале закипает жизнь, бурлят события. Без нее. Хельга даже отследить не может, не говоря о том, чтобы в нужное русло направить.
- Мне интересно, Йоль, могу ли я кого-нибудь заразить сейчас? – спрашивает, но после короткой паузы добавляет, - и почему у тебя все такое белое?

Отредактировано Helga Adenauer (2021-08-04 19:53:45)

- Месть, - отвечает Хельга не задумываясь и секунды над ответом. - Мною двигала месть.
Прошедшее время здесь не случайно. Аденауэр это осознает уже после того, как фраза произнесена вслух. Сегодня, точнее вчера она подвела черту, в своём, казавшемся ранее бесконечном списке жертв. Мертвы все люди, которые причинили ей вред, сотворили из обычной среднестатистической девчонки то, что она представляет собой сейчас – идеально отлаженный, но пустой механизм. Мёртв Бахмайер, который регулярно добавлял позиции в её списке в виде ничего не значащих для Хельги имён и лиц, чьими предсмертными муками она наслаждалась, но забывала уже в следующий миг как отвернётся.
Аденауэр должна, наверное, чувствовать удовлетворение, удовольствие или что-то похожее. Что чувствуют нормальные люди, достигшие своей цели? Она своей достигла, покорила вершину. Но что дальше?
Хельга давно разучилась чувствовать. Кроме кратких мгновений ненависти, удовлетворения, страсти, злости, обиды, – все остальные чувства в ней – наигранные, театральные, поддельные, наносные. Сочувствие к пациентам, интерес к их бедам и болям, дружелюбие по отношению к коллегам, скромность на общественных мероприятиях, куда волшебница вынуждена была ходить для поддержания своего образа, покорность Бахмайеру – ложь чистейшей воды.
Однажды они могут вернуться, но хочет ли она этого? Не оттого ли она закрывается от бесцеремонного фон Шеллендорфа, руку по локоть запустившего в её нутро и пытающегося вытащить что-то наружу. Что-то…
Кого-то… кто может ему эту самую руку по локоть откусить. Явно же Хельга не о нём беспокоится.
У Аденауэр нет чувств. Нет теперь и цели. Волшебница - как тот белый лист, о котором рассказывает Йоль, где можно рисовать что угодно. Но что?
Хельга улыбается, получается удачно, будто бы в ответ на улыбку Йоля, но в действительности из неё рвётся истеричный, бессмысленный, безнадёжный смех. Такого подвоха от судьбы она не ожидала.
Собраться с мыслями ей ничего не стоит и подавить это противоестественное, годы тренировки и практики дают о себе знать. Волшебница концентрирует своё внимание на спасителе. Своё новое положение она обдумает дома, в одиночестве, без пристального, цепкого, почти ощутимого физически, взгляда рыжего.
- Ты себя-то видел? – спрашивает Аденауэр, не размениваясь на любезности и церемонии. Йоль не ждёт от неё игры, фарфоровых масок и лицемерия. Он знает, что внутри, перед ним нет необходимости притворяться. Это даже приятно, как потянуться и размять плечи, после долгой и напряженной работы. – Ты и на обычном фоне слишком яркий, на белом – и вовсе смотреть больно.
Хельга бросает очередной взгляд за окно, на угасающий закат, на внешний мир, с магическим госпиталем и всеми его проблемами.
Предпочёл бы он. Он предпочёл бы, чтобы она осталась. Аденауэр ещё не понимает, что именно настораживает в его словах, что ей не нравится. Кто-то снова решает за неё? При этом умело и ловко подаёт так, будто бы выбор за ней. Ей необходимо придумать достойную причину своего сегодняшнего прогула и желательно не связывать её со смертью наставника. Или, наоборот, связать? Сказать, что была убита горем от принесённого известия? Об этом тоже лучше подумать наедине с собой.
- Причина всегда есть. – Возражает волшебница, откидываясь в кресле, утрачивая часть напряжения, когда вопрос с походом на работу разрешился, пусть и не так как Хельга хотела. – Она не всегда на поверхности, часто приходится перебрать десяток звеньев в этой цепи, прежде чем доберёшься до сути. Но если отмести лишнее – эмоции, чувства, самообман, - причина становится ясной как день. Без причины нет следствия, без неё ничего не происходит. – Она пожимает плечами.
Это имеет значение, - мысленно отвечает волшебница словам Йоля, к этому времени затерявшимся в их беседе. – Имеет значение, почему чаша весов в твоих руках с подписью «жизнь» перевесила другую. Это моя жизнь, и у тебя есть причина, по которой ты её спас. Но ты, верно, отметать несущественное не умеешь.
- Голодна? – она думает, что ослышалась, так внезапно рыжий перескочил на другую тему. Пожалуй да, после упоминания о еде она чувствует дискомфорт и вспоминает что ела в последний раз более суток назад. На чём она тогда функционирует? Ответ едва не вызывает усмешку на растрескавшихся губах.
- От брецеля и кофе я бы не отказалась, раз уж я остаюсь. Ты ведь не станешь заражать меня каким-нибудь новым вирусом, подмешав его в еду. – Хельга как будто пытается пошутить, но уже сейчас понимает, что с едой и напитками из чужих рук у неё до конца дней теперь проблема.

— Это фигура речи такая, - поясняет Хельга, возвращая взгляд мужчине, как бы в доказательство того, что ей не больно. Он вызывает в ней чувства, странные, непривычные, непонятные, не укладывающиеся в её скупой набор, но боли среди них нет. А может стараниями брата, наставников по боевой магии и Бахмайера её порог чувствительности поднялся до небесных высот, и она просто не понимает, что такое боль для нормальных людей. Нечто маленькое и незначительное, не стоящее внимания.
- Стремление к знаниям как причина – это я могу понять, - соглашается волшебница. Ей не нравится, что она выступает в качестве объекта исследований. Запечатанная, закрытая на десяток замков, Хельга никому не позволяла заглянуть за железный занавес. Бахмайер думал, что знает её, её мотивы и желания, думал, что, нажимая на те или иные рычаги, заставляет совершать выгодные ему поступки. Но в действительности Аденауэр позволяла ему так думать, пока это ей было удобно. Наставник понял это слишком поздно, когда жизнь покидала его вместе с реками крови, вытекавшими из тела. Воспоминания о его смерти ластятся к Хельге, проливаются бальзамом на измученную душу, даже придают немного сил ослабевшему телу. Однако ей все равно приходится обеими руками опереться о подлокотники кресла, чтобы встать и проследовать за Йолем в небольшую белую, вот сюрприз, кухню.
- Для того, чтобы понять, что нравится, нужно попробовать оба варианта, - говорит она в спину рыжему волшебнику, - мне такую возможность не дали.
Выбор для юной Хельги был предельно прост: превратиться в машину или сдохнуть. Воли к жизни в бледной до синевы хилой девчонке оказалось больше, чем могли предположить окружающие, ожидавшие её ухода в мир иной едва ли не с рождения. Называли её Хель, в честь сине-белой богини мертвецов, богини смерти.
Иронично, вместо того чтобы умереть самой, она принесла смерть другим, в самом деле обратилась в чудовище, в некотором смысле оправдывая своё прозвище.
- Не такой хороший как ты думаешь, - бормочет себе под нос Аденауэр, присаживаясь на один из стульев. Ей тяжело стоять, слабость после кровопотери не разжимает своих настойчивых объятий. Очевидной становится правота фон Шеллендорфа не желавшего её отпускать. Добралась бы она до госпиталя в таком состоянии? Или хотя бы до своего дома?
- Бахмайер хотел на мне жениться, - честно отвечает Хельга, выдавая любопытствующему плавающую на поверхности причину. Ту, которая стала последней чертой для волшебницы. Юстуса мало было её тела, лояльности и навыков, он захотел абсолютной власти над ней и наследством, которое она получила, оставшись последней представительницей древнего баварского рода. Хельга не для того вырвала свою жизнь из лап отца и брата, чтобы вручить другому тирану. – Ему нужен был доступ к деньгам Аденауэров, для каких-то своих высших целей, в которые меня не посвящали.
Маленькая комната заполняется ароматами выпечки и кофейных зёрен, отчего на Хельгу накатывает приступ тошноты. Она прикрывает ладонью растрескавшиеся сухие губы, старается дышать поверхностно, дожидаясь пока привыкнет. В животе крутым узлом сворачивается голод, так что отказываться от угощения она не собирается.
- Я не знаю, Йоль, в таких делах у меня нет опыта, ты первый, кто сделал для меня что-то хорошее, - и ничего не просишь взамен, - наверное ты прав, хочу прояснить чего ты теперь заслуживаешь, как отплатить, когда цена - не месть.
О, не удивляйся, рыжий, уже после случая с Краузе ты должен был понять, что моя жизнь не выстлана лепестками роз, в ней нет радуг, единорогов и бабочек.
- Благодарности? - спрашивает Хельга, не сразу сообразив, что произнесла это вслух. Не то чтобы у неё вообще были какие-то ожидания после возвращения, она даже в том, что вернётся не была уверена, когда ломилась в дверь к фон Шеллендорфу, но вот это чувство к Йолю, которое вызывает острый диссонанс внутри, которое она даже не знает, как определить, потому что ни к кому и никогда не испытывала благодарности ранее - неожиданность для неё.
Припорошённая пеплом, потому что и он все-таки просит.
Намёк на сказки её не удивляет. Сказки рождаются из мифов, а они два ярких представителя их героев, сошедших с книжных страниц. Хель, несущая смерть, и Йоль, несущий возрождение.
- Обычно в таких историях фигурируют первенцы, - усмехается Хельга, опуская руку, отвлекаясь от тягостных ощущений внутри живота. Она невольно вспоминает историю о Румпельштильцхене. – И что же ты будешь делать с моей благодарностью? Впрочем нет, расскажи лучше, какую машину ты придумал.

Хельга наблюдает за Йолем, он до того выверенными движениями и жестами режет бретцели, варит кофе, создавая впечатление, что здесь проводится какой-то ритуал, а не просто готовится завтрак. Или ужин, как посмотреть.
- Ты ничего обо мне не знаешь, - отвечает на его рассуждения о рельсах, с которых можно сойти стоит лишь захотеть. – Ты спас мою жизнь и в моих венах течёт твоя кровь, но ты ничего обо мне не знаешь.
Прокладывать свой путь сама, Аденауэр должна была начать в этот день, когда не осталось никого, кто считал своим правом решать за неё. Но что в итоге? Именно в этот день она, вернувшаяся с того света, собирается пить кофе в квартире Йоля фон Шеллендорфа, не имея возможности её покинуть.
Такой сценарий Хельга даже не представляла.
Она, подставив руку под подбородок, наблюдает за гостеприимным хозяином, колдующим над выпечкой. Он к ней спиной, но, когда тянется за маслом или за туркой ей удаётся выхватить краешек глаза, небесно-синего в обрамлении светлых метёлок-ресниц, часть скулы присыпанной будто случайно карамельно-апельсиновыми осколками, линию губ, тоже с тонким оранжевым оттенком, подбородок с пробивающейся кое-как растительностью, удивительно изящную шею. Такую хрупкую, сломать её не составило бы труда Аденауэр, будь она в форме. Йоль прав, на белом фоне кухонных стен все прочие цвета кажутся насыщеннее и акценты расставляются сами собой.
Йоль разительно отличается от прочих мужчин, кто держал в ладони жизнь Хельги, точно беззащитного мотылька, которого убить ничего не стоит, достаточно сжать пальцы. Те – рослые, крепкие, обладающие выраженной физической силой, не говоря уж о ментальной. А Йоль… Йоль не доставил бы ей проблем в качестве жертвы, окажись он в её списке. Но он не окажется. Ни в её, ни в чьём-либо другом. Вот что Хельга Аденауэр может обещать, чем выразить и воплотить свою благодарность. Жизнью заплатить за жизнь, его – за свою. Её благодарность сделается для него защитой. И все будет хорошо.
Впрочем, вряд ли у него есть такие могущественные враги, чтобы потребовалось вмешательство Хельги.
- Мне, конечно, льстит твоё неукротимое желание отыскать во мне нечто человеческое, но ты зря сотрясаешь воздух, Йоль. Я пришла к тебе не потому, что ты колдомедик, не потому что умеешь убивать людей и уж точно не потому, что тебе доверяю. Я пришла, потому что это логично. Ты был моим единственным шансом на выживание, единственным, кто знал, что со мной не так и, как меня спасти. Ты мог этого не делать. Вероятность моей гибели была пятьдесят процентов, но не приди я к тебе – была бы стопроцентной. Простой расчёт.
Именно этим ведь и занимаются машины? Расчётами.
Хельга незаметно для себя улыбается в ответ на реакцию фон Шеллендорфа.
- С удовольствием бы на это взглянула, окажись ты на моем месте. – Бахмайер был слишком силен даже для неё, настолько, что Хельга не рискнула выступить против него в честном бою, ни в физическом плане, ни в магическом, пришлось воспользоваться уловками, хитростью и обманом. Но, пожалуй, удара метлой он точно не ожидал бы, как и предательства с её стороны.
У мужчин есть одно общее свойство – они слепы при наличии глаз. Юстус видел в Хельге то, что она хотела показать, Йоль – то, что хочет видеть сам.
- С памятью, - повторяет Хельга, собираясь волшебством приманить к себе бретцель, но вспомнив, что палочки нет, тянется рукой. – Интересно. Ты делаешь её для того, чтобы приукрашать воспоминания других или для собственных нужд? Помню ты раньше интересовался воспоминаниями. О смерти. Я забрала для тебя воспоминание Бахмайера, но так торопилась нанести визит, что забыла захватить. – Она пожимает плечами и отламывает кусок.

Йоля этот разговор забавляет похоже. Он улыбается, смеется, многозначительно поглядывает на собеседницу и в глазах его пляшут искорки… чего-то, что Хельга пока не умеет считывать. Волшебница складывает локти на столе подтягивая к себе чашку с кофе. Первый сильный и приятный аромат после её возвращения с того света. Квартира фон Шеллендорфа стерильна не только относительно цвета, но и относительно запахов тоже.
Хотя ей показалось что-то, когда Хельга была на краю пропасти, однако сейчас она не может быть уверенной в том, что её гаснущий разум не сыграл с ней шутку.
- Я верю в человечность других, - отзывается Аденауэр, отпивает из чашки кофе и довольно жмурится: роскошный бархатистый напиток разливается пятеркой оттенков вкуса. – И не то, чтобы я ставила на твою, ты странный. Не в плохом смысле слова, просто странный. Стоял рядом, когда с сделала то, что сделала с Краузе, и бровью не повел. Так что у меня было два варианта: либо меня спасёшь ты, либо не спасёт никто. Отсюда пятьдесят на пятьдесят.
Волшебница откусывает от бретцеля. Жующий Йоль кажется ей очень довольным, и она хочет это чувство себе. Выпечка, масло, соль. Последняя особенно интригующе играет на языке.
- Но я здесь, жива, и даже накормлена завтраком. Или ужином. Моя ставка себя оправдала.
Она целую минуту молча жуёт и смотрит на рыжего раздумывая рассказать ли ему о том общем эпизоде из их жизни, который помнит только она. Раз ему так хочется, чтобы она доверилась, она может хотя бы сделать вид.
- Был еще один случай, ты его не помнишь, потому что ты находился в больничном крыле, в школе. Я видела тебя там, белого как стены твоей квартиры, истекающего кровью, как Бахмайер, или как я вчера. Я уверена, что ты был там, за чертой, и вернулся. Та тень человека, что валялась на койке не могла выжить. В те годы я слишком мало знала о медицине и не понимала этого, но теперь моих знаний достаточно. Возможно, я вспомнила это подсознательно, что уже видела такое, и ты остался жить. Может я просто хочу угодить и как-то привязать свое решение прийти за помощью именно к тебе. – Она пожимает плечами. – А может я сейчас выдумываю и постфактум отыскиваю связи для причин и следствий, но в действительности ты один мог спасти меня, узнать симптомы и соотнести с вирусом.
Ей некуда больше было идти. Даже если бы соотношение было сто к одному, один – больше чем ноль. Все шансы кроме Йоля фон Шеллендорфа были нулевыми. Но Хельга здесь, а значит все сделала правильно.
- Можешь называть это доверием, если хочешь. – Аденауэр вот очень не хочет, это проявит в ней нечто человеческое, что рыжему так необходимо отковырять в ней. 
Хельга словно карточный домик, а Йолю не терпится вытащить то, что погребено под картами нижнего ряда. Сдвинет их – и домик обрушится, вся она посыплется. Если это цена за спасение жизни, то извини, рыжий, её Хельга платить не готова. Не сейчас по крайней мере.
Аденауэр доедает бретцель, но чувствует, что всё ещё голодна.
- Есть ещё? – спрашивает, отпивая кофе. – Другие люди помнят детство слишком хорошо и мечтают о нём забыть. И тем и другим ты сможешь помочь, когда построишь свою машину. Пожалуй, да, на таком можно сколотить небольшое состояние.
Только зачем? Ты ведь фон Шеллендорф, разве у твоего папаши недостаточно денег, чтобы обеспечить наследнику безбедное существование.
- О, не смотри на меня так, - усмехается Хельга, заметив интерес в глазах Йоля, - я не позволю тебе копаться в моих воспоминаниях. Какими бы они ни были, они только мои. Тебе приснился кто-то и ты решил, что этого человека стёрли из твоей памяти? Ты же понимаешь как это звучит со стороны? Иногда сны – всего лишь сны.

- Я знаю это, - отвечает волшебница, допивая остатки кофе из чашки и протягивая её Йолю, чтобы наполнил новой порцией. – Во все последующие наши встречи ты никаких намёков на обратное не давал.
Да и она в свои школьные годы старалась быть как можно незаметнее, не привлекать к себе внимания, делала исключения только для уроков боевой магии, где просто нельзя навалять по первое число оппоненту, оставаясь невзрачной тихой мышкой.
Наконец-то. В Йоле после напоминания о его давней болезни проявляется хоть какая-то реакция помимо бесконечных скользких улыбок, гладких без зазубринки открытости и интереса исследователя. В нём проявляется уязвимость, выраженная в обхватившем себя движении руки, в том, как он поёживается. Видно, воспоминания те - не самые приятные в жизни. Хельга тоже не сможет отнести переживания прошлой ночи к категории хотя бы терпимых. 
Но есть хоть что-то, мелкая рябь на зеркальной поверхности спящего пруда. Меняется тон голоса, которым он рассказывает о задуманной им машине.
- Не обязательно просматривать совсем не означает, что ты не будешь просматривать, не так ли? - Хельга усмехается и вгрызается в новый приготовленный для неё бретцель. Когда от него остаётся половина, к горлу снова подкатывает тошнота и Аденауэр откладывает недоеденный кусок на тарелку. Перебарщивать с едой не стоит, если, конечно, она не хочет заставить рыжего убирать ещё и рвоту, после уборки её инфицированной вирусом крови. – Полная конфиденциальность – это когда мои воспоминания только в моей голове и нигде больше. Однако твоя идея кажется мне интересной и, главное, осуществимой. Многим такая возможность покажется привлекательной, тем кому требуется рассортировывать и анализировать воспоминания, сны и пророчества. И тем, кто может это использовать, чтобы найти слабые места у твоих клиентов.
Она возвращает ему улыбку, осторожно отпивает кофе, проверяя как отреагирует желудок на него. Вроде не возмущается. Тогда Хельга пьёт ещё.
- В тот год в Больничном Крыле часто гостила я, - тренировки становились жёстче, бои свирепее, противники злее. Где это видано чтобы бравых ребят била на площадке какая-то мелкая девчонка. Девчонка! Которых учили на их факультете танцы танцевать да инициалы на платках вышивать. В их злости сосредоточенная Хельга отыскивала слабы места и била туда. В ответ били её, в стремлении выместить всю ярость и унижение, стараясь сделать как можно больнее. Вот только никто не знал, что к этому возрасту боль для девушки уже утратила своё значение. Не отвлекала, не приносила за собой страданий.
- Когда убрали те перегородки вокруг твоей кровати я решила, что ты умер. – И почувствовала, в связи с этим аж целое ничего. Что чувствует теперь? Что-то неудобное, ворочающееся внутри, словно зверь в тесной клетке, который все пытается устроиться и улечься, но не выходит.
И нет никаких причин полагать будто он существует, - мысленно подмечает Хельга, но в слух не произносит. Если рыжему хочется в это верить – кто она такая, чтобы эту веру, пусть и глупую, отнимать.
- Я снова устала, - признается Хельга, ощутив, как после еды её тянет в сон. В Йоле она видит, или ей чудится, желание снова уложить её в постель, одеялом укрыть и длинные тёмные волосы перебирать в пальцах или чем он там занимался, пока Хельга была без сознания.
Она останавливает его жестом руки.
- Мне нужно домой. Не пойми меня неправильно, но я не смогу отдохнуть, не чувствуя себя в полной безопасности. К тому же, если ко мне явятся по поводу смерти Бахмайера, нужно хотя бы успеть прибрать кровавые реки в моем доме. Отдашь мою волшебную палочку?
Хельга проходит в гостиную, где едва теплится камин. Там же на металлическом креплении белый, как и все окружающее, горшок с летучим порохом.
- Спасибо, что спас меня, - говорит волшебница, бросая порошок в огонь, от чего тот взвился зелёными языками. – Ты уж извини, Йоль, но пижаму я тебе не верну, слишком она хороша, - и смеётся, вступая в огонь и называя адрес поместья Аденауэров.

Отредактировано Helga Adenauer (2021-10-27 16:27:52)