Дни Безвременья наползают от реки  промозглым туманом. Пальцы его в сумерках касаются мутных окон, мертвым узором трещин медленно, но верно вскрывает стекло иней - точно что-то день за днём бьётся в окна, стремясь выцарапать добычу из ее лесного прибежища.
Эленис сытно кормит огонь в очаге и запирает дверь до сумерек. Весеннее дитя в ладу с миром три четверти года, но близится Самайн, и близится время умирать королю солнца, и ей не по себе. Настолько, что в саму неблагую ночь она, нелюдимая и скрытная, год за годом тянется к людям, засветло оказываясь в деревне. Тянется к расписным маскам, к свечам в тыквах, подменившими языческие костры, нестрашным чудищам и издевательски толстым приведениям. Она прячется за их горячей искрящейся  радостью от того, что идёт за ней по пятам, держит ее кельтской кровью очерченный след.
В этот год - не может. Огни захватывают Хогсмид ещё до праздника, стайки студентов галчатами носятся по узким улочкам, скупая сласти и пугая друг друга. Огни манят и зовут, но нет. В Дни Безвременья нельзя быть одной, но и с ними не выходит быть, потому  Эленис мечется по своему тесному убежищу. Мечется третий день. В руки не даются травы и книги, белеет пергамент, на который никак не идут слова и отчего-то тупой тянущей болью ноет старый шрам на запястье. Нет помощи и от сна: брат говорил, что накануне Самайна бодрствует всю ночь. Брат приручил множество чужих смертей, рассадил по стеклянным клетушкам, но они, как и все прирученные, требуют заботы и ласки. Его требуют на всю ночь, точно истосковавшиеся любовницы, до изнеможения, до беспамятства. Эленис знает почему именно в эту ночь брата тянет к краю. Это тоже в крови, от этого не убежать, только принять и продолжать кормить в очаге огонь...
- Йоооль! - она кричит во сне, стоя в одиночестве на вершине холма, над застывшими от мороза волнами трав. Закат сегодня зол и багрян, он истекает кровью и тоже готовится к смерти,- Йоль...,- шепчет, склоняясь к самой воде спящего озера, вглядываясь в свое отражение, мертвенно бледное.
Знает, что брата в эту ночь нет, и не будет, но она ждала здесь так долго, что только во сне может переждать еще чуть-чуть.

Укрой меня, успокой меня, укрой меня, успокой меня... успокой.

Эленис просыпается в сумерках измученной, но неожиданно лёгкой. Отступает озноб, теперь по телу расползается незнакомый жар, пряный и дурной. Слабость пополам с острым желанием жить, и что-то ещё, похожее на нетерпение. Ей бы вылёживать лихорадку, дурноту запивая горечью заваренных трав, такой тяжёлой и привычной, точно корни, привязывающие накрепко к земле, но она вновь на ногах. Полусон-полуявь, глухой, частый пульс, танцующий в висках и кровоточащее запястье. Эленис перевязывает его чистым бинтом, не пытаясь унять кровотечение заклинаниями. Она знает, что происходит. Однажды она уже шла на зов и нашла Килларни и старую ведьму, но прежде, чем идти, она металась столь же отчаянно, стиснутая древними стенами, куда не мог вступить лес. Всё уже случалось прежде, нужно лишь отыскать верный след.
Ей неважно, куда он ее приведёт и как долго идти.
Самым сложным оказывается сделать первый шаг. Куда идти она знает, но на метле туда не добраться так скоро, как требует неумолчный зов, а она ненавидит аппарацию. Жар выжигает большую часть страха и развеивает пеплом сомнения. Эленис, укутавшись в меховой плащ, делает шаг...
...и ещё один, и ещё. Палая листва льнет к ногам брошенным котом, требующим ласки, слизывает шум шагов. Заморозок кинжальной остротой и свежестью отсек мертвую плоть от ещё живого и крепко спящего, и лес пахнет упоительно. Эленис даже останавливается, загребает руками полные горсти влажных листьев, тонет в запахе, окунувшись в него лицом. Поднимая взгляд видит капельки крови, усыпавшие колючие ветки. Прикрывает глаза - открывает: кровь превращается в ягоды. Из них делают вино, хранящее в теле своем осень. Запирают осень в бутылки, запирают в них смерть, чтобы пить долгими зимними вечерами и выпить до весны, потому что дольше такое вино хранить нельзя - оно делaется ядом.
Так говорила мама.
Так она говорила только Эленис.
Она скорее чувствует, чем помнит: если идти вперёд и держаться правее, то лес расступится и откроется вид на дом, мирно спящий на ладонях двух плоских холмов. Если бежать наперегонки, смеясь и едва не падая, то хватит и четверти часа. Детским ногам хватит, а у нее получится ещё быстрее.
Эленис сворачивает влево, зарываясь глубже в лес. Ноги сами несут ее прочь от дома. К тихой поляне, невидимому ручью, шепчущему на понятном только ей языке, плоскому замшелому камню, где однажды сидели бок о бок двое детей и никогда - один.
Выходит - к огню разоженного не ее рукой костра. Сидящий на своём месте брат не двигается, но поднимает взгляд.
- Я долго искала путь,-  то ли спрашивает, то ли извиняется Эленис и ничего больше не говорит, подходя ближе к огню.