Лондон, осень 1948 года
Подружек у Гвен нет и быть не может. Она так открыто и по-детски жестоко смеётся над полосатыми шерстяными гольфами, нелепыми причёсками и сплюснутыми носами, что получить от неё похвалу попросту невозможно.
Может, поэтому Гарпии так сильно боятся ходить с Гвен за покупками. Даже сотканная из россыпи заржавевших дырявых звёзд и железа метеоритов Серен Пауэлл горько рыдает в подушку после краткого визита в ателье в компании славного капитана. Следующим утром она наотрез отказывается выходить из комнаты.
Гвен хвалит только себя, крутясь у зеркального триптиха, в девочках — замечает каждую морщинку, торчащую ниточку на кофте, лопнувший пузырик лака, осыпавшийся комочек чернильной туши. Иногда ничего не говорит, только поджимает идеально очерченные губы и брезгливо передёргивает плечами от найденного изъяна. Её молчание красноречивее любых слов.
Руки Гарпий сбиты в кровь и мясо, покрыты лишайником и мхом, пахнут дёгтем и чернозёмом под ногтями, воском для скоростных мётел и смятой травой. На руках Гвендолин нет ни единой мозолинки, заусеницы, царапинки — на зелья для нежности кожи Гвен тратит чуть ли не треть зарплаты и по четыре часа каждый день (но ни один эликсир не поможет ей превратить жёсткую хватку пальцев в ласковую).
Гвен настаивает истерически: на люди с этим плебейским месивом она выходить не станет. Она — звезда и лицо лондонской рекламы. Ничего личного, просто стандарты красоты и индустрии.
— Твой финт Вронского безупречен, — категорично отрезает Гвен, когда тащит Глиннис к отвратительно пышно украшенному камину, — чего нельзя сказать о внешнем виде. Сегодня приём у «Времени квиддича»! Я обязана блистать, ты, — Гвен запинается, придирчиво осматривая Глиннис, синяки от последних тренировок и попыток перешагнуть за черту невозможного, — быть на высоте и пределе. С иголочки.
— Какой вздор, — морщит идеально напудренный носик Гвен (пудру от Макса Фактора она заказывает за океаном, в Америке — в Англии пудру под цвет её кожи попросту не производят; изменять цвет продукта Гвен считает ниже собственного достоинства). — Мы не пойдём в Косой переулок. Мы отправляемся к господину Бенуа, в Блумсбери.
Господин Бенуа долго охает и вздыхает, и всё же находит место в плотном своём графике для Гвен. Маэстро Сэвил Роу готов пойти на исключение, но только одно. «В стиле Джин Тирни или Дороти Ламур, мисс Гвендолин?», интересуется он, и Гвен живо отмахивается. «Не для меня. И приложите побольше усилий - мерки придётся снимать вслепую. Я пошлю филина с образцом. После подгоните».
На Сэвил Роу им с Глиннис путь закрыт. Чистая кровь не течёт по их венам, небо обделяет их белой кожей, и, к тому же — о ужас — они женщины. Ещё и из Уэльса. Гвен каждой клеточкой тела чувствует, как волнуется господин Бенуа — позор, скандал, для какой челяди теперь он только не исполняет заказы (господин Бенуа заявляет, что платье для Глиннис Гриффитс сотворит под псевдонимом, и никак иначе).
Но платье — это подарок, и Гвендолин совершенно не хочется портить сюрприз. Поэтому сначала они с Глиннис примеряют всё, что любезно предоставляет хозяйка ателье, мадмуазель Агьен. (С творениями господина Бенуа, безусловно, сравнивать бесполезно и оскорбительно).
Красный бархат с парчой диоровского силуэта Глиннис ужасно пошлит. Сатиновое плиссе с открытыми плечами искрится серебром, гремит вплетёнными стальными нитями — Глиннис в ней всё равно что сломанная музыкальная шкатулка. На чёрно-красном платье в полоску, расцветающим от кружения рябиной и снегирями, Гвен реагирует приподнятой бровью - закопать творца и отрезать руки.
— Великолепно, — закатывает глаза Гвен, когда Глиннис бочком выходит из-за ширмы в розовом одеянии с широкими бёдрами под шанелевскую клетку, — ходячая живая люстра. Хоть сейчас в Королевскую оперу вешай.
Шёлковый тюль струится морской волной и оплетает Глиннис морем. Греческий силуэт, античные драпировки, глубокий вырез (но не слишком) — ткань мягко колышется, будто накатывает волнами (господин Бенуа изумительно зачаровывает платья). Собранные из шифона и россыпи горного хрусталя цветы спускаются вниз по шее.
В талии платье Глиннис велико, и шлейф чрезмерно длинный, но господин Бенуа поправит - обязан. Гвен втридорога платит ему за анонимный заказ.
— Берём, — утвердительно кивает она и пытается подсчитать, во сколько им обойдётся комплект белья под такое платье.
Они ссорятся тихо и неприметно, только на валлийском, когда Гвен уже выписывает последний чек (платит по частям). Гвен закипает легко и быстро, Глиннис до отвратительного рациональна.
— Это не подачка, — бушует Гвен, — это шёлковый тюль из Салерно! Австрийский хрусталь! Ещё добавят речной рейнский жемчуг! Это платье - настоящее произведение искусства! Вы были созданы друг для друга!
Затихает Гвен так же бурно, как и распыляется. Заправляет за ухо прядь и приветливо машет столпившимся у фонарного столба поклонникам, чьих имён и лиц она никогда не запомнит.
— Ты в нём — самая настоящая русалка, — тише поясняет Гвен, — как будто вышла из пены морской. Как эта, ну, Афина, только красивше. Как будто тебя несёт волна. Ты в нём... — Гвен выдыхает и начинает резко мотать головой.
— Мы самая стильная команда в Британии и не можем прийти на такой важный приём невесть в чём! В балахонах! В тряпках из секонд-хэнда! Нет, нет, позор, возмутительно, упаси Мерлин. Я не стану возвращаться к господину Бенуа и объяснять, почему его шедевр отвергли. Ни за что. Всё решено. Не так уж дорого и выходит.
Минус четыре контракта и небольшая помощь от растворившегося в памяти любовника с женой и тремя детьми (негоже послам крутить на стороне романы).
Мимо них по мостовой проплывает матрона, и на её скиапареллевскую шляпку водружена туфля в саду из роз. Гвен прячет очаровательный смешок в ладонь, и кто-то из поклонников под фонарём решает, что это — её одобрение и согласие на знакомство.
— Шевелись, — поторапливает Гвен золотого ловца Гарпий, — нам ещё колдовать над причёской. А из того, что я наблюдаю сейчас — работы там край непомятый. Да я так и сказала, что ты меня вечно поправляешь!
